Все это - суета и асимметричный дуализм языкового знака
Когда-то я родился - в понедельник утром в грозу. И теперь вся моя жизнь - грозовое утро понедельника.
Обрел жизненную мудрость от маман: "долго встречаться нечего, надо сразу жениться, чтоб не успели надоесть друг другу". А я-то думал, откуда у меня такой скептицизм по отношению к эмоциям. А это наследственное
Все это - суета и асимметричный дуализм языкового знака
У некоторых избранных заметил флешмоб, посвященный просмотренным фильмам. Поскольку не могу назвать себя любителем кино, решил перетащить его к себе в измененном виде: писать о книгах. Номер первый: Повседневная жизнь рыцарей
ISBN: 5-235-02895-3
Автор: Флори Жан
Переводчик: Нестеров Ф. Ф
Редактор: Петров А. В.
Издательство: Молодая гвардия, 2006 г.
Серия: Живая история: Повседневная жизнь человечества
Страниц: 356
Аннотация: Как только речь заходит о средневековых рыцарях в целом, сразу же перед нашим мысленным взором проходит один и тот же, в сущности, образ доблестных и благородных воителей в светлых блистающих латах. Стоит, однако, в этот прекрасный образ вглядеться, как он начинает расплываться, дробиться, теряя свою первоначальную однозначность. Автор этой книги, известный французский исследователь Жан Флори, сознательно дробит хрестоматийный образ рыцарства на несколько ключевых проблем и пытается решить их, рассматривая во времени. И удивительно, но в поисках ответов на важнейшие вопросы по истории рыцарства: о происхождении, об изменении тактики боя, о турнирах, об идеологии и влиянии на ее образование Церкви и аристократии, о вассальной зависимости и земельных держаниях, о Крестовых походах и рыцарской литературе - мы вместе с автором вновь возвращаемся к исходному образу, неожиданно обретшему плоть и кровь, обогатившемуся в наших глазах многими подробностями своей повседневной жизни.
Впечатления: На самом деле заглавию содержание не слишком соответствует: чего в книги нет - так это как раз повседневной жизни. Скорее это история идеологии средневековых военных. Главным образом рассказывается о становлении рыцарства как социальной страты, о его идеологии, чаяниях и взгляде на самих себя. Меньше - о эволюции оружия, доспехов и тактики ведения боя. Мельком описываются особенности средневековой войны, вскользь говорится о Крестовых походах, под конец разбираются рыцарские романы как источник информации о рыцарстве. Мне лично интереснее всего было начало: кусочек, посвященный периоду после падения Рима и докаролингской Европе. О становлении государственности в Европе я не знал практически ничего, подробности вроде того, что первые короли - по сути просто военные лидеры племени, никогда не имевшие "королевства", просто потому что варварские племена, из которых позднее складывались европейские нации, были кочевыми, - были неожиданны. Остальное тоже здорово, хотя кое-что из этого знал и раньше, но в основном отрывочно, целостной картины не было. В своем роде порадовало завершение - анализ рыцарских романов. Многие из этих текстов ("Ивейн", "Парцифаль", "Тристан и Изольда" и пр.) я в свое время читал, однако как-то не задумывался об идеологическом содержании. Вообще, рыцарский роман мной был воспринят как довольно однородное образование, выражающее мечту средневекового человека об идеальном герое. Флори показывает, что даже написанные в одно время романы весьма несходны: на какие-то из них наложила заметное влияние церковная концепция рыцарства, какие-то - отражают чисто светский идеал. Степень проникновения в них языческого начала тоже различна. В книге был и еще один "литературный" кусочек: о "жестах" и "ле", но он гораздо более скомканный. Да и из "жест" кроме "Песни о Роланде" я ничего не знаю, а про "ле" так и вовсе - только из лекций. Так что в любом случае любопытно и местами даже профессионально полезно. Через некоторое время планирую пересмотреть еще раз: очень многое уже помню только в общих чертах.
Несколько фрагментов в вольном пересказе: "Лэ" Марии Фразцузской. Четыре рыцаря любят прекрасную даму. Дама любит всех четверых и выбрать никак не может. Бедняги изо всех сил состязаются в доблести, потому как дама сказала, что отдаст руку достойнейшему. На турнире изощрялись и так и эдак, заполучили много добычи и во всем оказались равны. Пришлось ждать следующего турнира, на котором они аж из строя вырвались, чтоб доблесть свою показать. Трое тут же и погибли. Четвертому повезло не многим больше: он получил ранение такого свойства, что воспользоваться благосклонностью дамы уже не мог. Дама, впрочем, всю оставшуюся жизнь хранила ему верность.
Король англоскасов ранил (отрубил ногу мечом) и сбросил с лошади предводителя сарацин. Подбегает оруженосец и добивает его. Король: - Как ты посмел добить раненого врага? Это абсолютно нерыцарственно! Оруженосец: - О король, у него нет ноги, но есть гениталии. Он родит нам врага. Король: - Умный мальчик. Следующий раз я так же поступлю.
Все это - суета и асимметричный дуализм языкового знака
Определился со списком городов, в которые хотелось бы попасть этим летом: Владимир, Суздаль, Ярославь, Плес, Казань, Смоленск. Проблема в том, что "викендов", на которые пока нет планов, только пять. Что-то в любом случае выпадает
Все это - суета и асимметричный дуализм языкового знака
"Осмысление": изящно-двусмысленно. О-смысление как наделение смыслом того, у чего его не было и нет, дарование содержания пустой оболочке. Но и о-смысление как понимание, проникновение в глубину. В реальной практике одно за другое принять слишком легко.
Все это - суета и асимметричный дуализм языкового знака
"Среди многочисленных метафорических значений сюжета набоковской «Лолиты» в контексте настоящего разговора актуален конфликт между литературоведом Гумбертом Гумбертом и писателем Клэром Куилти. Лолита в этой ситуации может представлять собой литературу, овладеть которой страстно и насильственно пытается литературовед и которая по доброй воле отдается писателю. Литературовед убивает писателя: истерично, бестолково, кроваво. Мрачная шутка Набокова, вполне отражающая реальность Министерства литературных дел". (с)
Все это - суета и асимметричный дуализм языкового знака
Очередная очаровательно антиправовая реформа. Не будучи юристом, могу только выложить ссыль: www.nalogam-net.org/about.html Все это - информация чуть-чуть устаревшая, сроки введения несколько сдвинуты, но в остальном ничего не изменилось.
Интересно, кто-то задумался, какой мощный отток капитала из страны это вызовет? Уж на что я - человек к финансовым махинациям не склонный, а начинаю задумываться, не выгоднее ли иметь квартиру где-то за рубежом. Люди чуть более предприимчивые наверняка начнут проворачивать что-то из серии в тот же миг, как закон будет принят в первом чтении. Я уж не говорю про то, какой шквальный рост цен на съемное жилье обеспечит сие гениальное начинание.
Все это - суета и асимметричный дуализм языкового знака
Сейчас как- то неожиданно для себя осознал, что отчасти понимаю монархистов. Вот читаю про 19 век - ровно те же проблемы: промышленность на нуле, ничего своего, сырьевой экспорт, ни науки, ни образования, из искусств только литература не вторична, чиновничий аппарат разжирел, воруют все. И только одно "но" - дневниковая запись Николая: "В этой стране не воруем только я и наследник престола". Современные менеджеры - президенто-премьеры - как клопы - насосутся и отвалятся в Европы. А царская фамилия кровью со страной связана была - бежать некуда. Вот и приходилось хоть худо-бедно да со скрипом, а думать, что делают.
Все это - суета и асимметричный дуализм языкового знака
Нарисовал билеты к экзаменам. Пятьдесят вопросов. По местным меркам - очень много, в рядах паника была, когда я эти вопросы притащил. Странно даже, у нас-то их число обычно от 80 до 130 колебалось.
Не люблю я экзамены. Зачет - это хорошо, там все ясно что-то знает - сдал, ничего - не сдал. А на экзамене ставить оценку надо. А это легко, только когда пятерку в зачетке рисуешь.
Все это - суета и асимметричный дуализм языкового знака
В очередной раз проглядывая поисковые фразы, выяснил, что самый частотный запрос к дневу - поиск статьи "О литературе, революции, энтропии и прочем". Проникся. В свое время в сети так найти и не смог, так что выкладываю для тех, кто ищет. Приводится по книге: Замятин Е.И. Я боюсь. - М., 1999. - С.95-101 О литературе, революции, энтропии и прочем 95 О ЛИТЕРАТУРЕ, РЕВОЛЮЦИИ, ЭНТРОПИИ И О ПРОЧЕМ
Назови мне п о с л е д н е е число, верхнее, самое большое. Но это же нелепо! Раз число чисел бесконечно, какое же последнее? А какую же ты хочешь последнюю революцию? Последней нет, революции — бесконечны. Последняя —это для детей: детей бесконечность пугает, а необходимо, чтобы дети спали спокойно… (Евг. Замятин. Роман "Мы")
Спросить вплотную: что же такое р е в о л ю ц и я? Ответят луи-каторзно: революция — это мы; ответят календарно: месяц и число; ответят: по азбуке. Если же от азбуки перейти к складам, то вот: Две мертвых, темных звезды сталкиваются с неслышным оглушительным грохотом и зажигают новую звезду: это революция. Молекула срывается со своей орбиты и, вторгшись в соседнюю атомическую вселенную, рождает новый химический элемент: это революция. Лобачевский одной книгой раскалывает стены тысячелетнего Эвклидова мира, чтобы открыть путь в бесчисленные неэвклидовы пространства: это революция. Революция — всюду, во всем; она бесконечна, последней революции — нет, нет последнего числа. Революция социальная — только одно из бесчисленных чисел: закон революции не социальный, а неизмеримо больше — космический, универсальный закон (universum) — такой же, как закон сохранения 96 энергии; вырождения энергии (энтропии). Когда-нибудь установлена будет точная формула закона революции, И в этой формуле — числовые величины: нации, классы, молекулы, звезды — и книга. ______________
Багров, огнен, смертелен закон революции; но это смерть — для зачатия новой жизни, звезды. И холоден, синь, как лед, как ледяные межпланетные бесконечности — закон энтропии. Пламя из багрового становится розовым, ровным, теплым, не смертельным, а комфортабельным; солнце стареет в планету, удобную для шоссе, магазинов, постелей, проституток, тюрем: это — закон. И чтобы снова зажечь молодостью планету — нужно зажечь ее, нужно столкнуть ее с плавного шоссе эволюции; это — закон. Пусть пламя остынет завтра, послезавтра (в книге бытия — дни равняются годам, векам). Но кто-то должен видеть это уже сегодня и уже сегодня еретически говорить о завтра. Еретики — единственное (горькое) лекарство от энтропии человеческой мысли. ____________ Когда пламенно-кипящая сфера (в науке, религии, социальной жизни, искусстве) остывает, огненная м а г м а покрывается д о г м о й — твердой, окостенелой, неподвижной корой. Догматизация в науке, религии, социальной жизни, искусстве — энтропия мысли; догматизированное — уже не сжигает, оно — греет, оно — тепло, оно — прохладно. Вместо нагорной проповеди, под палящим солнцем, над воздетыми руками и рыданиями — дремотная молитва в благолепном аббатстве; вместо трагического Галилеева "А все-таки она вертится" — спокойные вычисления в теплом пулковском кабинете. На Галилеях эпигоны медленно, полипно, кораллово строят свое; путь эволюции. Пока новая ересь не взорвет кору догмы и все возведенные на ней прочнейшие, каменнейшие постройки. ______________ Взрывы — малоудобная вещь. И потому взрывателей, еретиков, справедливо истребляют огнем, топором, словом. Для всякого сегодня, для всякой эволюции, для трудной, медленной, полезной, полезнейшей, созидательной, коралловой работы — е р е т и к и вредны: они нерасчетливо, глупо вскакивают в сегодня из завтра, они — романтики. Бабефу в 1797 году справедливо отрубили голову: он заскочил в 1797 год, перепрыгнув через полтораста лет. Справедливо рубят голову еретической, посягающей на догмы, литературе: эта литература — вредна. 97 Но вредная литература полезнее полезной: потому что она — антиэнтропийна, она — средство для борьбы с обызвествлением, склерозом, корой, мхом, покоем. Она утопична, нелепа — как Бабеф в 1797 году: озна права через полтораста лет. ____________ Ну, а двуперстники, Аввакумы? Аввакумы ведь тоже еретики? Да, и Аввакумы — полезны. Если бы Никон знал Дарвина, он бы ежедневно служил молебен о здравии Аввакума. Мы знаем Дарвина, знаем, что после Дарвина — мутации, вейсманизм, неоламаркизм. Но это все — балкончики, мезонины: здание — Дарвин. И в этом здании — не только головастики и грибы — там и человек тоже, не только клыки и зубы, но и человеческие мысли тоже. Клыки оттачиваются только тогда, когда есть кого грызть; у домашних кур крылья только для того, чтобы ими хлопать. Для идей и кур — один и тот же закон: идеи, питающиеся котлетками, беззубеют так же, как цивилизованные котлетные люди. Аввакумы — нужны для здоровья; Аввакумов нужно выдумать, если их нет. ______________ Но они — вчера. Живая литература живет не по вчерашним часам, и не по сегодняшним, а по завтрашним. Это — матрос, посланный вверх, на мачту, откуда ему видны гибнущие корабли, видны айсберги и мальстремы, еще не различимые с палубы. Его можно стащить с мачты и поставить к котлам, к кабестану, но это ничего не изменит: останется мачта — и другому с мачты будет видно то же, что первому. Матрос на мачте — нужен в бурю. Сейчас — буря, с разных сторон — S.O.S. Еще вчера писатель мог спокойно разгуливать по палубе, щелкая кодаком (быт); но кому придет в голову разглядывать на пленочках пейзажи и жанры, когда мир накренился на 45°, разинуты зеленые пасти, борт трещит? Сейчас можно смотреть и думать только так, как перед смертью: ну, вот умрем — и что же? прожили — и как? если жить — сначала, по-новому, — то чем, для чего? Сейчас в литературе нужны огромные, мачтовые, аэропланные, философские кругозоры, нужны самые последние, самые страшные, самые бесстрашные "зачем?" и "дальше?". ______________ Так спрашивают дети. Но ведь дети — самые смелые философы. Они приходят в жизнь голые, не прикрытые ни единым листочком догм, абсолютов, вер. Оттого всякий их вопрос так нелепо-наивен и так пугающе-сложен. Те, новые, кто входит 98 сейчас в жизнь — голы и еще бесстрашны, как дети, и у них такие же, как у детей, как у Шопенгауэра, Достоевского, Ницше — "зачем?" и "что дальше?". Гениальные философы, дети и народ — одинаково мудры: потому что они задают одинаково глупые вопросы. Глупые — для цивилизованного человека, имеющего хорошо обставленную квартиру, с прекрасным клозетом, и хорошо обставленную догму. _____________ Органическая химия уже стерла черту между живой и мертвой материей. Ошибочно разделять людей на живых и мертвых: есть люди живые-мертвые и живые-живые. Живые-мертвые тоже пишут, ходят, говорят, делают. Но они не ошибаются; не ошибаясь — делают также машины, но они делают только мертвое. Живые-живые — в ошибках, в поисках, в вопросах, в муках. Так и то, что мы пишем: это ходит и говорит, но оно может быть живое-мертвое или живое-живое. По-настоящему живое, ни перед чем и ни на чем не останавливаясь, ищет ответов на нелепые, "детские" вопросы. Пусть ответы неверны, пусть философия ошибочна — ошибки ценнее истин: истина — машинное, ошибка — живое, истина — успокаивает, ошибка — беспокоит. И пусть даже ответы невозможны совсем — тем лучше: заниматься отвлеченными вопросами — привилегия мозгов, устроенных по принципу коровьей требухи, как известно, приспособленной к перевариванию жвачки. ______________ Если бы в природе было что-нибудь неподвижное, если бы были истины — все это было бы, конечно, неверно. Но, к счастью, все истины — ошибочны: диалектический процесс именно в том, что сегодняшние истины — завтра становятся ошибками; последнего числа — нет. Эта (единственная) истина — только для крепких: для слабонервных мозгов — непременно нужна ограниченность вселенной, последнее число, "костыли достоверности" — словами Ницше. У слабонервных не хватает сил в диалектический силлогизм включить и самих себя. Правда, это трудно. Но это — то самое, что удалось сделать Эйнштейну: ему удалось вспомнить, что он, Эйнштейн, с часами в руках наблюдающий движение, — тоже движется, ему удалось на земные движения посмотреть и з в н е. Так именно смотрит на земные движения большая, не знающая последних чисел литература. ____________ 99 Критики арифметические, азбучные — тоже сейчас ищут в художественном слове чего-то иного, кроме того, что можно ощупать. Но они ищут так же, как некий гражданин в зеленом пальто, которого я встретил однажды ночью на пустом Невском, в дождь. Гражданин в зеленом пальто, покачиваясь и обнявши столб, нагнулся к мостовой под фонарем. Я спросил гражданина: "Вы что?" — "К-кошелек разыскиваю, сейчас потерял в-вон т-там" (— рукой куда-то в сторону, в темноту). — "Так почему же вы его тут-то, около фонаря разыскиваете?" — "А п-потому тут, под фонарем, с-светло, в-все видно". Они разыскивают — только под своим фонарем. И под фонарем приглашают разыскивать всех. ___________ Формальный признак живой литературы — тот же самый, что и внутренний: отречение от истины, то есть от того, что все знают и до этой минуты я знал — сход с канонических рельс, с широкого большака. Большак русской литературы, до лоску наезженный гигантскими ободами Толстого, Горького, Чехова — реализм, быт: следовательно, уйти от быта. Рельсы, до святости канонизованные Блоком, Сологубом, Белым, — отрекшийся от быта символизм: следовательно — уйти к быту. Абсурд, да. Пересечение параллельных линий — тоже абсурд. Но это абсурд только в канонической, плоской геометрии Эвклида: в геометрии неэвклидовой — это аксиома. Нужно только перестать быть плоским, подняться над плоскостью. Для сегодняшней литературы плоскость быта — то же, что земля для аэроплана: только путь для разбега — чтобы потом вверх — от быта к бытию, к философии, к фантастике. По большакам, по шоссе — пусть скрипят вчерашние телеги. У живых хватает сил отрубить свое вчерашнее: в последних рассказах Горького — вдруг фантастика, в "Двенадцати" Блока — вдруг уличная частушка, в "Эпопее" Белого — вдруг арбатский быт. ______________ Посадить в телегу исправника или комиссара, телега все равно остается телегой. И все равно литература останется вчерашней, если везти даже и "революционный быт" по наезженному большаку — если везти даже на лихой с колокольцами тройке. Сегодня — автомобиль, аэроплан, мелькание, лёт, точки, секунды, пунктиры. Старых, медленных, дормезных описаний нет: лаконизм — но огромная зараженность, высоковольтность каждого слова. 100 В секунду — нужно вжать столько, сколько раньше в шестидесятискундную минуту: и синтаксис — эллиптичен, лету сложные пирамиды периодов — разобраны по камням самостоятельных предложений. В быстроте канонизованное, привчное ускользает от глаза: отсюда — необычная, часто странная символика и лексика. Образ — остр, синтетичен, в нем — только одна основная черта, какую успеешь приметить с автомобиля. В освященный словарь московских просвирен — вторглось уездное, неологизмы, наука, математика, техника. Если это сочтут за правило, то талант в том, чтобы правило сделать исключением; гораздо больше тех, кто исключение превращает в правило. _____________ Наука и искусство — одинаковы в проектировании мира на какие-то координаты. Различие форм — только в различии координат. Все реалистические формы — проектирование на неподвижные, плоские координаты Эвклидова мира. В природе этих координат нет, этого ограниченного, неподвижного мира нет, он — условность, абстракция, нереальность. И потому реализм — нереален: неизмеримо ближе к реальности проектирование на мчащиеся кривые поверхности — то, что одинаково делают новая математика и новое искусство. Реализм не примитивный, не realia, a realiora — в сдвиге, в искажении, в кривизне, в необъективности. Объективен — объектив фотографического аппарата. Основные признаки новой формы — быстрота движения (сюжета, фразы), сдвиг, кривизна (в символике и лексике) — не случайны; они следствие новых математических координат. Новая форма не для всех понятна, для многих трудна? Возможно. Привычное, банальное — конечно, проще, приятней, уютней. Очень уютен Вересаевский тупик — и все-таки это уютный тупик. Очень прост Эвклидов мир и очень труден Эйнштейнов — и все-таки уже нельзя вернуться к Эвклиду. Никакая революция, никакая ересь — не уютны и не легки. Потому что это — скачок, это — разрыв плавной эволюционной кривой, а разрыв — рана, боль. Но ранить нужно: у большинства людей — наследственная сонная болезнь, а больным этой болезнью (энтропией) — нельзя давать спать, иначе — последний сон, смерть. Эта же болезнь — часто у художника, писателя: сыто заснуть в однажды изобретенной и дважды усовершенствованной форме. И нет силы ранить себя, разлюбить любимое, из обжи- 101 тых, пахнущих лавровым листом покоев — уйти в чистое поле, и там начать заново. Правда, ранить себя — трудно, даже опасно: "Двенадцатью" — Блок смертельно ранил себя. Но живому — жить сегодня, как вчера, и вчера, как сегодня, — еще труднее.
Все это - суета и асимметричный дуализм языкового знака
Вызвали меня на работу олимпиадные писульки проверять. Нашли, конечно, кого за эссе по основам православной культуры посадить) Работы шедевральные, одну даже на телефон переснял, чтоб сохранить. Отдельные цитаты порадовали особенно: Как ни старайся, на костре не сожгут.Как ни старайся, на костре не сожгут. Современное общество не против существования Бога. Каждый может из нас сделать подвиг. Нужно иметь большую и сильную силу. подвергали смерти С развитием технологий совершенствуются и грехи. В наши дни средства массовой информации освящают негативные стороны жизни. Жизнь протекает, вечно куда-то торопясь. Я считаю, что если человек просто стоит, не думая о Боге, а думая о том, как у него устали ноги, это не особый-то и подвиг.